Главная идеологическая кампания эпохи покончит с надеждами на послевоенную либерализацию хотя бы культуры. Все, что в XX веке не похоже на социалистический реализм, объявлено антинародным искусством. Над авторами «Звезды» и «Ленинграда» Анной Ахматовой и Михаилом Зощенко совершена гражданская казнь. Их главный гонитель Андрей Жданов войдет в историю литературным палачом
Получить от власти некоторые послабления казалось логичным: победители в войне этого заслужили. Пресечь благодушие, снова объявить «обострение борьбы» - установка, которую мог дать только Сталин. В литературоцентричное время журнальные тексты заменяют общественную жизнь, и раздачу премий своего имени за опубликованные за год сочинения вождь каждый раз курирует лично. Он же определяет виноватых. Две очень разные жертвы выбраны с ясным расчетом. «Непонятную» Ахматову карают как наследницу аполитичного Серебряного века - сторониться партийности не позволено никому, за это от литературы/обгце-ства отлучают с приговором «безыдейный». На примере «понятного» Зощенко расправляются с популярной сатирой на советские нравы - из нее выходит, что никакого «нового человека» СССР не создал: живут вокруг те же обыватели, да еще в условиях похуже дореволюционных.
Ахматову, которая печатается очень мало, вообще громят как «декадентку». Считается, что гнев Кремля вызван неосторожным поведением и без того уже полуопальной поэтессы. На недавнем творческом вечере в Москве зал при ее появлении поднялся и устроил овацию - Сталину приписывается фраза «кто организовал вставание?». В Ленинграде Ахматова принимала у себя дома секретаря британского посольства литературоведа-русиста Исайю Берлина, а контакты с Западом снова предосудительны, как и до войны. Повод для нападок на Зощенко - его свежий рассказ «Приключения обезьяны»: сбежавшая из зверинца мартышка носится по городу, озирая картины скудного послевоенного быта. Вполне обычная зощенковская история, но теперь в ходу победный ампир, и сюжет назван «глумлением». Жару кампании добавляет соперничество двух «вторых лиц» в советском политическом руководстве: секретарь ЦК Маленков уличил секретаря ЦК Жданова в идеологических упущениях, причем в Ленинграде, который тот ранее возглавлял и продолжал опекать уже из Москвы.
После выхода постановления Жданов приезжает в свою бывшую вотчину и выступает «по мотивам» с развернутым докладом, полным безудержной брани в адрес двух писателей, - это попытка выгородить нынешних хозяев Смольного и самого себя. Ахматова - «взбесившаяся барынька, мечущаяся между будуаром и молельней», а Зощенко - «пасквилянт», «пошлая и низкая душонка», «гнилая и растленная физиономия». Парт-идеолог задним числом громит литературные течения 1910-1920-х годов. Группа «Серапионовы братья», в которую входил Зощенко, оказывается истоком его «пакостничества и непотребства». Других фамилий не названо, поскольку к братству принадлежали и нынешние руководители Союза писателей СССР Тихонов и Федин. Из коллег Ахматовой по «реакционному литературному болоту» предреволюционных лет поименованы Дмитрий Мережковский, Вячеслав Иванов, Михаил Кузмин, Андрей Белый, Осип Мандельштам. Символисты, футуристы, акмеисты скопом объявлены «мракобесами и ренегатами». Отвергается весь «канувший в вечность мир старой дворянской культуры», среди пережитков прошлого указаны дворянский Петербург, Царское Село, вокзал в Павловске и даже Медный всадник. Их заменили ленинский постулат партийной литературы «как части партийного дела» и сталинское определение писателя - «инженер человеческих душ», политвоспитатель населения.
Журнал «Ленинград» закрывают, главным редактором «Звезды» назначат по совместительству заместителя заведующего отделом пропаганды и агитации ЦК ВКП(б). Ахматову и Зощенко исключают из Союза писателей и лишают рабочих продовольственных карточек. Доклад Жданова, напечатанный в «Правде», выходит еще отдельной брошюрой. Партсобрания по всей стране поддерживают «своевременное решение». Самый частый вопрос от коммунистов: «Где сейчас Ахматова и Зощенко?» - по логике тех лет их должны были бы репрессировать. Зощенко отправляет объяснительное письмо Сталину, оставленное без ответа. Ахматова недоумевает: «Зачем понадобилось всем танкам проехать по грудной клетке старой женщины?» и уговаривает товарища по несчастью: «Мишенька, надо терпеть». Через четыре года она не выдержит ареста своего сына, ученого-историка Льва Гумилева, напишет цикл стихов о Сталине, опубликованный в «Литературной газете». Но сына не освободят.
Драма подучит неожиданное продолжение в 1954 году. Власти устроят встречу ошельмованных писателей с приехавшей в Ленинград группой английских студентов. Ахматова, не вдаваясь в подробности, скажет, что с партийной оценкой своего творчества согласна. Зощенко доводы постановления запальчиво отвергнет. Это ему будет стоить нового разбирательства на писательском собрании с участием московских руководителей. Но обвиняемый накричит на своих прокуроров: «Что вы хотите от меня? Я должен признаться в том, что я пройдоха, мошенник и трус?» - боевой офицер, кавалер пяти орденов за Первую мировую войну, он не смирится с оскорблениями. Ахматова уже давно жила переводами, теперь за них примется и Зощенко - их собственные произведения выходить не могут. Зощен-ковский перевод повести финского юмориста Майю Лассила «За спичками» останется непревзойденным. Один из самых популярных и успешных авторов страны, Зощенко до гонений занимал пятикомнатную квартиру писательского кооператива на канале Грибоедова. Ради средств к существованию семья дважды совершит «обмен с доплатой» с новыми фаворитами советского Парнаса. Даже смерть в 1958 году окажется не последним испытанием - Зощенко запретят хоронить на «Литературных мостках» в Ленинграде, погребут на кладбище дачного Сестрорецка.
Ахматова доживет до 1966-го. Как прижизненного классика ее будет почитать новое ленинградское поэтическое поколение с Иосифом Бродским во главе. В последние годы власти благосклонно отнесутся к признанию поэтессы на Западе, и Ахматову выпустят за литературной премией в Италию и мантией почетного профессора Оксфорда в Великобританию.
Поле битвы за второе место в позднесталинской иерархии останется за Маленковым - Жданов в 1948 году умрет, а его выдвиженцев расстреляют по «ленинградскому делу» . Хотя Ахматову и Зощенко с 1960-х начнут снова издавать и переиздавать - и чем дальше, тем больше, - постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград» будет по-прежнему считаться программным документом партийного руководства литературой, изучаемого в выпускном классе школ и студентами-гуманитариями. Его отменят только в разгар перестройки, тогда же опубликуют антисталинскую поэму Ахматовой «Реквием», написанную еще в 1938-1940 годах, и освободят от имени Жданова город Мариуполь, Ленинградский университет, станцию метро и район в Москве.
Упоминаемые в тексте феномены
Нобелевский лауреат Бродский 1987
Высшая мировая литературная премия в пятый раз присуждается русскому автору — поэту Иосифу Бродскому, последние 15 лет живущему в США
Преемник Маленков 1953
Третий правитель СССР и двух лет не продержится первым лицом. Промежуточный неяркий деятель, при котором уже почувствовали начало «оттепели» и возникло само это политическое понятие
Ленинградское дело 1949
Самое острое соперничество среди соратников и наследников Сталина: группа Георгия Маленкова и Лаврентия Берии уничтожает выдвиженцев Андрея Жданова, большую когорту руководителей из Ленинграда
Как «забанили» Ахматову и Зощенко
В августе 1946 года произошло событие, на долгие годы определившее судьбу многих талантливых поэтов и писателей. Я имею в виду печально знаменитое Постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 г. (О журналах «Звезда» и «Ленинград»). Постановление это обязательно надо читать. В школах. Безо всяких комментариев. Чтение это, просто чтение само по себе, необычайно расширяет кругозор и дает молодому человеку, вступающему, как говорится, в жизнь, прекрасную возможность почувствовать, как непросто всё в этой жизни, с какой лёгкостью можно белое представить чёрным, правду — ложью, благо — злом.
«… И прямоту, что глупостью слывёт, // И глупость в маске мудреца, пророка, // И вдохновения зажатый рот, // И праведность на службе у порока…» (Шекспир, сонет 66 в переводе Маршака). Уже само начало Постановления не предвещает ничего хорошего:
ЦК ВКП(б) отмечает, что издающиеся в Ленинграде литературно-художественные журналы «Звезда» и «Ленинград» ведутся совершенно неудовлетворительно…
… Грубой ошибкой «Звезды» является предоставление литературной трибуны писателю Зощенко, произведения которого чужды советской литературе. Редакции «Звезды» известно, что Зощенко давно специализировался на писании пустых, бессодержательных и пошлых вещей [здесь и далее выделено мною — ВлВ] , на проповеди гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности , рассчитанных на то, чтобы дезориентировать нашу молодежь и отравить её сознание…
… Предоставление страниц «Звезды» таким пошлякам и подонкам литературы , как Зощенко, тем более недопустимо, что редакции «Звезда» хорошо известна физиономия Зощенко и недостойное поведение его во время войны, когда Зощенко, ничем не помогая советскому народу в его борьбе против немецких захватчиков, написал такую омерзительную вещь как «Перед восходом солнца»…
Это — о Михаиле Зощенко. А вот теперь — очередь Анны Ахматовой:
… Журнал «Звезда» всячески популяризирует также произведения писательницы Ахматовой, литературная и общественно-политическая физиономия которой давным-давно известна советской общественности. Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Её стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадочничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, «искусстве для искусства», не желающей идти в ногу со своим народом наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе…
Да что же — всё «Звезда» да «Звезда»! А где же «Ленинград»?
… ЦК отмечает, что особенно плохо ведётся журнал «Ленинград», который постоянно предоставлял свои страницы для пошлых и клеветнических выступлений Зощенко, для пустых и аполитичных стихотворений Ахматовой…
Упоминаются и другие литераторы, но в истории этот документ останется «Постановлением об Ахматовой и Зощенко». Ровно через месяц главный пропагандист страны А.А. Жданов на совещании в Ленинграде так разъяснил смысл принятого Постановления относительно Зощенко:
… Зощенко, как мещанин и пошляк , избрал своей постоянной темой копание в самых низменных и мелочных сторонах быта… Зощенко привык глумиться над советским бытом, советскими порядками, советскими людьми, прикрывая это глумление маской пустопорожней развлекательности и никчемной юмористики… Можно ли дойти до более низкой степени морального и политического падения , и как могут ленинградцы терпеть на страницах своих журналов подобное пакостничество и непотребство ?.. Только подонки литературы могут создавать подобные «произведения», и только люди слепые и аполитичные могут давать им ход… Зощенко с его омерзительной моралью удалось проникнуть на страницы большого ленинградского журнала и устроиться там со всеми удобствами… Трудно подыскать в нашей литературе что-либо более отвратительное , чем та «мораль», которую проповедует Зощенко в повести «Перед восходом солнца», изображая людей и самого себя как гнусных похотливых зверей , у которых нет ни стыда, ни совести…
Как видите, порядок изложения сохраняется. Первый удар наносится опять по Зощенко — по неписанным канонам партийных постановлений это означало, что он представлялся наиболее опасным (помните? «клеветнические выступления»). Ахматовой вменяется только лишь «пустота и аполитичность стихотворений», но и ей Жданов уделил немало своего внимания:
… Тематика Ахматовой насквозь индивидуалистическая. До убожества ограничен диапазон её поэзии, — поэзии взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и моленной . Основное у неё — это любовно-эротические мотивы, переплетённые с мотивами грусти, тоски, смерти, мистики, обречённости. Чувство обречённости, — чувство, понятное для общественного сознания вымирающей группы, — мрачные тона предсмертной безнадёжности, мистические переживания пополам с эротикой — таков духовный мир Ахматовой, одного из осколков безвозвратно канувшего в вечность мира старой дворянской культуры, «добрых старых екатерининских времён». Не то монахиня, не то блудница, а вернее блудница и монахиня, у которой блуд смешан с молитвой …
И упало каменное слово
На мою еще живую грудь.
Ничего, ведь я была готова,
Справлюсь с этим как-нибудь.
У меня сегодня много дела:
Надо память до конца убить,
Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить.
А не то... Горячий шелест лета,
Словно праздник за моим окном.
Я давно предчувствовала этот
Светлый день и опустелый дом.
Да, несомненно: Зощенко представляется в докладе Жданова фактически скрытым врагом, он гораздо опаснее Ахматовой, которая — «всего лишь» осколок безвозвратно ушедшего времени, чуждого упругому, не ведающему сомнений, советскому оптимизму. Честное слово, в словах Жданова иногда проскальзывают интонации едва ли не извинения за вынужденную резкость по отношению к Анне Ахматовой:
… Что общего между этой поэзией, интересами нашего народа и государства? Ровным счетом ничего. Творчество Ахматовой — дело далёкого прошлого; оно чуждо современной советской действительности… Мы вовсе не обязаны предоставлять в нашей литературе место для вкусов и нравов, не имеющих ничего общего с моралью и качествами советских людей. Что поучительного могут дать произведения Ахматовой нашей молодежи? Ничего, кроме вреда…
Разумеется, Постановление 1946 года имело как предысторию, так и последействие. Самому Зощенко скрытые причины своего разгрома в Постановлении — о них он рассказал Юрию Нагибину — виделись следующим образом:
А никаких «опасных» вещей не было. Сталин ненавидел меня и ждал случая, чтобы разделаться… Могла быть и не «Обезьяна», а «В лесу родилась ёлочка» — никакой роли не играло. Топор навис надо мной с довоенной поры, когда я опубликовал рассказ «Часовой и Ленин». Но Сталина отвлекла война, а когда он немного освободился, за меня взялись.
В ответ на недоумённый вопрос Зощенко пояснил, что в том рассказе упомянут «человек с усами», который грубо кричал на часового, не пропускавшего Ленина в Смольный без пропуска:
Я совершил непростительную для профессионала ошибку. У меня раньше был человек с бородкой. Но по всему получалось, что это Дзержинский. Мне не нужен был точный адрес, и я сделал человека с усами. Кто не носил усов в ту пору? Но усы стали неотъемлемым признаком Сталина. «Усатый батька» и тому подобное. Как вы помните, мой усач — бестактен, груб и нетерпим. Ленин отчитывает его, как мальчишку. Сталин узнал себя — или его надоумили — и не простил мне этого.
«Но почему же с вами не разделались обычным способом?» — спрашивает Нагибин. Зощенко ему отвечает:
Это одна из сталинских загадок. Он ненавидел Платонова, а ведь не посадил его. Всю жизнь Платонов расплачивался за «Усомнившегося Макара» и «Впрок», но на свободе. Даже с Мандельштамом играли в кошки-мышки. Посадили, выпустили, опять посадили. А ведь Мандельштам в отличие от всех действительно сказал Сталину правду в лицо. Мучить жертву было куда интереснее, чем расправиться с ней.
Так всё это представлялось Михаилу Зощенко. Конечно, это не вся правда. Сталин уже готовил физическое уничтожение «ленинградской группировки», и Постановление по ленинградским журналам явилось неким подобием «разведки боем». Напомню: речь идёт о таких крупных в партийной и государственной иерархии фигурах, как член Политбюро ЦК ВКП(б) Вознесенский, секретарь ЦК ВКП(б) Кузнецов, председатель Совета Министров РСФСР Родионов, первый секретарь Ленинградских обкома и горкома ВКП(б) Попков — всего казнены были примерно двести человек, а обвинительные приговоры получили свыше двух тысяч представителей ленинградской (ждановской?) номенклатуры. Не исключено, что и самого Жданова спасла от очень крупных неприятностей только его (не слишком понятная до сих пор) смерть в 1948 году.
Для Ахматовой и Зощенко Постановление стало рубежом, разделившим жизнь на «до» и «после». Они были вычеркнуты из списка советских литераторов. Скажем, на публикацию «такой омерзительной вещи» Михаила Зощенко, как повесть «Перед восходом солнца», был наложен строжайший запрет. Начало повести ещё успели опубликовать в 1943 году, но её продолжения и окончания пришлось ждать почти тридцать лет, а полностью эта повесть была опубликована только совсем недавно. До сих пор произведение, которое сам писатель называл главным делом своей жизни, фактически остаётся неизвестным массовому читателю.
… Прощаясь после того разговора с Юрием Нагибиным, Зощенко спросил, не хочет ли тот дочитать «Перед восходом солнца». Разумеется, Нагибин выразил своё горячее желание дочитать. «У меня нет сейчас рукописи. Но в следующий ваш приезд она будет», — сказал Зощенко. Когда через три месяца Нагибин вновь приехал в Ленинград и напомнил Зощенко о его обещании, то после паузы услышал в ответ «смертельно усталый» и «отчуждённый» голос писателя: «Видите ли… я не нашёл рукописи». Юрий Нагибин:
Как плохо лгут правдивые, чистые люди. Не только у профессиональных лгунов, но и у обычного порядочного человека, прибегающего ко лжи лишь в крайних случаях, в голосе присутствует хотя бы намёк на искренность, но у Зощенко это прозвучало до того фальшиво и неестественно, что у меня свело скулы…
Такова безжалостная сила государственно-идеологической машины. Такова колоссальная сила пропагандистской инерции.
«Зачем было делать из меня мученицу?» Постановление ЦК ВКП(б) «О журналах "Звезда" и "Ленинград"». Анна Ахматова / 14 августа 1946 года
Календарь литературных преследований / Спецпроект Weekend
В год, объявленный годом литературы, Weekend открывает новый проект: календарь литературных преследований. В каждом номере — один из случаев репрессий в истории русской литературы, пришедшийся на соответствующие даты и рассказанный словами участников и свидетелей. Ещё в
Анна Ахматова, 1940-е
То, что главными фигурантами постановления и последующего доклада Жданова, оказались и Ахматова, и для них самих, и для многих их современников стало неожиданностью.
Несмотря на то что оба сравнительно недавно уже были объектами критики управления пропаганды и агитации (Ахматова в связи с выходом сборника "Из шести книг" 1940 года, Зощенко из-за повести "Перед восходом солнца" 1943 года), к 1946 году их положение, как казалось, исправилось: весной "Огонек" издал сборник рассказов Зощенко, в издательстве "Правда" готовилась к выходу стотысячным тиражом книга избранных стихов Ахматовой. После постановления, текст которого правил лично Сталин, Анна Ахматова и Михаил Зощенко были исключены из Союза писателей и надолго выброшены из литературной жизни: их перестали печатать, а уже напечатанное - запретили. По всей стране началась кампания проработки творческой интеллигенции, построенная на обязательных обсуждениях постановления, которая постепенно переросла во всеобщую борьбу с "низкопоклонством перед современной буржуазной культурой Запада", ставшую главным идеологическим содержанием позднего сталинизма.
Из постановления ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград»
14 августа 1946 года
Журнал «Звезда» всячески популяризирует также произведения писательницы Ахматовой , литературная и общественно-политическая физиономия которой давным-давно известна советской общественности. Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Ее стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадочничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии , застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, «искусстве для искусства», не желающей идти в ногу со своим народом , наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе .
Подробнее...
…физиономия…
Из стенограммы выступления Андрея Жданова на собрании Ленинградской партийной организации / 15 августа 1946 года
Ахматова личность тоже известная. Дворянка. <…> Если в ее произведениях есть политика, то эта политика есть только вздыхание по средневековью: «Ах, как хорошо жилось в старом Ленинграде! Ах, какие были дворцы при Екатерине! Ах, какие были послушные мужики в период Николая I». Вот так она говорит, если касается политических тем. <…> В чем заключается искусство Ахматовой? <…> Томление, упадок и кроме того невероятная блудня.
…давным-давно известна…
Из обсуждения доклада Андрея Жданова на собрании Ленинградской партийной организаци / 15 августа 1946 года
Васильев («Ленинградская правда»):
Я хотел привести характерный пример, показывающий, что эти вредные писатели Зощенко и Ахматова, они в какой-то мере завоевали аудиторию молодежи. Недавно отмечалось 25-летие смерти Блока, в БДТ собралась многочисленная аудитория, главным образом молодежь. На вечере выступали такие наши поэты - Рождественский, Дудин, их встречали аплодисментами, нормально встречали, но вот слово предоставляется Анне Ахматовой. Бурные овации длятся очень долго. Такое впечатление, что сейчас театр встанет и будет стоя приветствовать. Как-то не по себе было. Я спрашиваю девушку, которая сидела со мной: что вы так аплодируете Ахматовой? Она отвечает: как же, это настоящий большой поэт.
…вкусы старой салонной поэзии…
Из докладной записки управляющего делами ЦК ВКП(б) Д. Крупина Андрею Жданову «О сборнике стихов А.А. Ахматовой» / 25 сентября 1940 года
«Советский писатель» выпустил сборник избранных произведений Анны Ахматовой за 1912-1940 гг. Переиздается то, что было написано ею, главным образом, до революции.
Есть десяток стихов (а в сборнике их больше двухсот), помеченных 1921-1940 гг., но это также старые «напевы». Стихотворений с революционной и советской тематикой, о людях социализма в сборнике нет. Все это прошло мимо Ахматовой и «не заслужило» ее внимания. <…> Два источника рождают стихотворный сор Ахматовой и им посвящена ее «поэзия»: бог и «свободная» любовь, а «художественные» образы для этого заимствуются из церковной литературы.
…духом пессимизма…
Сегодня Анна Андреевна рассказала мне свой «первый день»:
Утром, ничего решительно не зная, я пошла в Союз за лимитом. В коридоре встретила Зою. Она посмотрела на меня заплаканными глазами, быстро поздоровалась и прошла. Я думаю: «бедняга, опять у нее какое-то несчастье, а ведь недавно сын погиб». Потом навстречу сын Прокофьева. Этот от меня просто шарахнулся. Вот, думаю, невежа. Прихожу в комнату, где выдают лимит, и воочию вижу эпидемию гриппа: все барышни сморкаются, у всех красные глаза. Анна Георгиевна меня спросила: «Вы сегодня, Анна Андреевна, будете вечером в Смольном?» Нет, говорю, не буду, душно очень.
Получила лимит, иду домой. А по другой стороне Шпалерной, вижу, идет Миша Зощенко. Кто Мишеньку не знает? Мы с ним, конечно, тоже всю жизнь знакомы, но дружны никогда не были - так, раскланивались издали. А тут, вижу, он бежит ко мне с другой стороны улицы. Поцеловал обе руки и спрашивает: «Ну, что же теперь, Анна Андреевна? Терпеть?» Я слышала вполуха, что дома у него какая-то неурядица. Отвечаю: «Терпеть, Мишенька, терпеть!» И проследовала…Я ничего тогда не знала.
…наносят вред делу…
Из доклада представителя Совинформбюро Б. Михайлова об антисоветской кампании во Франции / 3 октября 1946 года
Зощенко и Ахматову поднимают на щит, делают героями, провозглашают «самыми лучшими, самыми популярными русскими писателями». <…> Газеты всячески «расширяют» круг писателей, якобы подвергшихся «санкциям». Они сообщают, что из Союза писателей исключены Пастернак, Тихонов, Сельвинский, Петро Панч. «Ле Литтерер» утверждает, что «за исключением Шолохова все лучшие, самые знаменитые советские писатели и поэты подвергались («фраппэ») административным мерам». Ссылаются на «молчание» Ю. Олеши и Мандельштама.
…буржуазно-аристократического эстетства…
Из письма критика Якова Черняка Иосифу Сталину / август-сентябрь 1946 года
Обращаюсь к вам по литературному вопросу, важность которого подчеркнута только что опубликованным постановлением Центрального комитета партии об ошибках ленинградских журналов. В постановлении наряду с автором уродливых пасквилей на советскую действительность Михаилом Зощенко названа Анна Ахматова, и это, необходимо прямо сказать, вызывает недоуменье. Мы, советские литераторы, да и довольно широкие круги советских читателей, с громадным удовлетворением следим за тем, как шаг за шагом приближается к нам поэт несомненный, превосходно владеющий поэтической формой, пишущий на чистейшем русском языке, в точном смысле слова взыскательный художник. Среди стихотворений, опубликованных Анной Ахматовой за последние годы, разумеется, можно назвать несколько заслуживающих квалификации «пустых и безыдейных», но преобладают произведения, свидетельствующие об искреннем стремлении поэта понять советскую действительность, выразить и воплотить мироотношение советского народа, а это стремление никак нельзя назвать аполитичным.
Было бы несправедливо требовать от поэта, сложившегося в удушливой обстановке буржуазно-эстетского индивидуализма еще накануне войны 1914-1918 гг., чтобы в его творчестве вовсе не сказывались порочные черты, если только он в своем движении вперед стремится освободиться и преодолеть их.
…в советской литературе…
Приказ министра просвещения РСФСР об учебном пособии по литературе для X классов профессора Л.И. Тимофеева / 14 сентября 1946 года
Учебно-педагогическое издательство Минпроса допустило серьезную ошибку, издав в качестве учебного пособия для X класса средней школы книгу проф. Тимофеева «Современная литература». <…> В книге содержится совершенно антинаучное и политически ошибочное утверждение, что стихи А. Ахматовой реалистичны, так как якобы «правдиво отражают жизнь в ее типических чертах через человеческие переживания, вызванные жизнью». В бездарном стихотворении «Мужество» автор учебного пособия находит характернейшие черты советского человека в эпоху Великой Отечественной войны, что является совершенно неправильным и клеветническим утверждением. Проф. Тимофеев не раскрывает сущности салонной поэзии А. Ахматовой, не желающей идти в ногу со своим народом, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, проникнутых духом пессимизма и упадничества.
…не могут быть терпимы…
Замечательная прогулка с Ахматовой. <…> Говорит о себе:
Зачем они так поступили? Ведь получается обратный результат - жалеют, сочувствуют, лежат в обмороке от отчаяния, читают, читают даже те, кто никогда не читал. Зачем было делать из меня мученицу? Надо было сделать из меня стерву, сволочь - подарить дачу, машину, засыпать всеми возможными пайками и тайно запретить меня печатать! Никто бы этого не знал - и меня бы сразу все возненавидели за материальное благополучие. А человеку прощают все, только не такое благополучие. Стали бы говорить: «Вот видите, ничего и не пишет, исписалась, кончилась! Катается, жрет, зажралась - какой же это поэт! Просто обласканная бабенка, вот и все!» И я была бы и убита, и похоронена - и навек, понимаете, на веки веков, аминь!
…популяризует произведения писательницы Ахматовой…
Из «Записок об Анне Ахматовой» Лидии Чуковской
Ахматова и Зощенко до конца дней своих пытались разгадать причину постигшей их катастрофы. Предположений они, да и друзья и враги их, высказывали множество. Зощенко полагал, что Сталин в одном из персонажей одного из его рассказов заподозрил в качестве прототипа - себя. Ахматова полагала, что Сталину пришлась не по душе ее дружба с оксфордским профессором, посетившим в 1945 году Ленинград. Полагала она также, что Сталин приревновал ее к овациям: в апреле 1946 года Ахматова читала свои стихи в Москве и публика аплодировала стоя. Аплодисменты стоя причитались, по убеждению Сталина, ему одному - и вдруг толпа устроила овацию какой-то поэтессе.
…чуждой нашему народу…
Завтра ученый совет в институте с речью Плоткина. Выступать ли мне? <…> Если мне выступать, то по общему вопросу о литературоведении. <…> А если потребуют, чтобы я сказал по вопросу о Зощенке и Ахматовой? Тогда сказать, что вот в этом вопросе я должен покаяться, не все мне ясно. Если бы поэзия Ахматовой была просто «безыдейной», нечего было бы с ней бороться; если бы творчество Зощенки было бы просто «пошлым», не могло бы оно существовать 25 лет и встречать признание у Горького. Очевидно другое: оба они оказались сейчас политически (объективно, а не субъективно) вредными - Ахматова трагическим тоном своей лирики, Зощенко ироническим тоном своих вещей. Трагизм и ирония - не в духе нашего времени, нашей политики. В этом весь смысл. Надо было нанести резкий, грубый удар, чтобы показать нашим врагам, что ни Зощенко, ни Ахматова не отражают действительных основ советской жизни, что пользоваться ими в этом направлении недопустимо. Вынесенный им приговор имеет чисто политическое значение.
…идти в ногу со своим народом…
Эпиграф к «Реквиему» / 1961 год
Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл,-
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.
| Это произведение не охраняется авторским правом.
В соответствии со статьёй 1259 Гражданского кодекса Российской Федерации не являются объектами авторских прав официальные документы государственных органов и органов местного самоуправления муниципальных образований, в том числе законы, другие нормативные акты, судебные решения, иные материалы законодательного, административного и судебного характера, официальные документы международных организаций, а также их официальные переводы, произведения народного творчества (фольклор), сообщения о событиях и фактах, имеющие исключительно информационный характер (сообщения о новостях дня, программы телепередач, расписания движения транспортных средств и тому подобное). |
ЦК ВКП(б) отмечает, что издающиеся в Ленинграде литературно-художественные журналы «Звезда» и «Ленинград» ведутся совершенно неудовлетворительно.
В журнале «Звезда» за последнее время, наряду со значительными и удачными произведениями советских писателей, появилось много безыдейных, идеологически вредных произведений. Грубой ошибкой «Звезды» является предоставление литературной трибуны писателю Зощенко , произведения которого чужды советской литературе. Редакции «Звезды» известно, что Зощенко давно специализировался на писании пустых, бессодержательных и пошлых вещей, на проповеди гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности, рассчитанных на то, чтобы дезориентировать нашу молодежь и отравить ее сознание. Последний из опубликованных рассказов Зощенко «Приключения обезьяны» («Звезда», № 5-6 за 1946 г.) представляет пошлый пасквиль на советский быт и на советских людей. Зощенко изображает советские порядки и советских людей в уродливо карикатурной форме, клеветнически представляя советских людей примитивными, малокультурными, глупыми, с обывательскими вкусами и нравами. Злостно хулиганское изображение Зощенко нашей действительности сопровождается антисоветскими выпадами.
Предоставление страниц «Звезды» таким пошлякам и подонкам литературы, как Зощенко, тем более недопустимо, что редакции «Звезда» хорошо известна физиономия Зощенко и недостойное поведение его во время войны, когда Зощенко, ничем не помогая советскому народу в его борьбе против немецких захватчиков, написал такую омерзительную вещь как «Перед восходом солнца», оценка которой, как и оценка всего литературного «творчества» Зощенко, была дана на страницах журнала «Большевик».
Журнал «Звезда» всячески популяризирует также произведения писательницы Ахматовой , литературная и общественно-политическая физиономия которой давным-давно известна советской общественности. Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Её стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадочничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, «искусстве для искусства», не желающей идти в ногу со своим народом наносят вред делу воспитания нашей молодёжи и не могут быть терпимы в советской литературе. Предоставление Зощенко и Ахматовой активной роли в журнале, несомненно, внесло элементы идейного разброда и дезорганизации в среде ленинградских писателей. В журнале стали появляться произведения, культивирующие несвойственный советским людям дух низкопоклонства перед современной буржуазной культурой Запада. Стали публиковаться произведения, проникнутые тоской, пессимизмом и разочарованием в жизни (стихи Садофьева и Комиссаровой в № 1 за 1946 год и т. д.). Помещая эти произведения, редакция усугубила свои ошибки и еще более принизила идейный уровень журнала.
Допустив проникновение в журнал чуждых в идейном отношении произведений, редакция понизила также требовательность к художественным качествам печатаемого литературного материала. Журнал стал заполняться малохудожественными пьесами и рассказами («Дорога времени» Ягдфельдта, «Лебединое озеро» Штейна и т. д.). Такая неразборчивость в отборе материалов для печатания привела к снижению художественного уровня журнала.
ЦК отмечает, что особенно плохо ведется журнал «Ленинград», который постоянно предоставлял свои страницы для пошлых и клеветнических выступлений Зощенко, для пустых и аполитичных стихотворении Ахматовой. Как и редакция «Звезды», редакция журнала «Ленинград» допустила крупные ошибки, опубликовав ряд произведений, проникнутых духом низкопоклонства по отношению ко всему иностранному. Журнал напечатал ряд ошибочных произведений («Случай над Берлином» Варшавского и Реста, «На заставе» Слонимского). В стихах Хазина «Возвращение Онегина» под видом литературной пародии дана клевета на современный Ленинград. В журнале «Ленинград» помещаются преимущественно бессодержательные низкопробные литературные материалы.
Как могло случиться, что журналы «Звезда» и «Ленинград», издающиеся в Ленинграде, городе-герое, известном своими передовыми революционными традициями, городе, всегда являвшемся рассадником передовых идей и передовой культуры, допустили протаскивание в журналы чуждой советской литературе безыдейности и аполитичности? В чем смысл ошибок редакций «Звезды» и «Ленинграда»? Руководящие работники журналов и, в первую очередь, их редакторы тт. Саянов и Лихарев , забыли то положение ленинизма, что наши журналы, являются ли они научными или художественными, не могут быть аполитичными. Они забыли, что наши журналы являются могучим средством советского государства в деле воспитания советских людей и в особенности молодежи и поэтому должны руководствоваться тем, что составляет жизненную основу советского строя, - его политикой. Советский строй не может терпеть воспитания молодежи в духе безразличия к советской политике, в духе наплевизма и безыдейности.
Сила советской литературы, самой передовой литературы в мире, состоит в том, что она является литературой, у которой нет и не может быть других интересов, кроме интересов народа, интересов государства. Задача советской литературы состоит в том, чтобы помочь государству правильно воспитать молодежь, ответить на ее запросы, воспитать новое поколение бодрым, верящим в свое дело, не боящимся препятствий, готовым преодолеть всякие препятствия.
Поэтому всякая проповедь безыдейности, аполитичности, «искусства для искусства» чужда советской литературе, вредна для интересов советского народа и государства и не должна иметь места в наших журналах.
Недостаток идейности у руководящих работников «Звезды» и «Ленинграда» привел также к тому, что эти работники поставили в основу своих отношений с литераторами не интересы правильного воспитания советских людей и политического направления деятельности литераторов, а интересы личные, приятельские. Из-за нежелания портить приятельских отношений притуплялась критика. Из-за боязни обидеть приятелей пропускались в печать явно негодные произведения. Такого рода либерализм, при котором интересы народа и государства, интересы правильного воспитания нашей молодежи приносятся в жертву приятельским отношениям и при котором заглушается критика, приводит к тому, что писатели перестают совершенствоваться, утрачивают сознание своей ответственности перед народом, перед государством, перед партией, перестают двигаться вперед.
Все вышеизложенное свидетельствует о том, что редакции журналов «Звезда» и «Ленинград» не справились с возложенным делом и допустили серьезные политические ошибки в руководстве журналами.
ЦК устанавливает, что Правление Союза советских писателей и, в частности, его председатель т. Тихонов, не приняли никаких мер к улучшению журналов «Звезда» и «Ленинград» и не только не вели борьбы с вредными влияниями Зощенко, Ахматовой и им подобных несоветских писателей на советскую литературу, но даже попустительствовали проникновению в журналы чуждых советской литературе тенденций и нравов.
Ленинградский горком ВКП(б) проглядел крупнейшие ошибки журналов, устранился от руководства журналами и предоставил возможность чуждым советской литературе людям, вроде Зощенко и Ахматовой, занять руководящее положение в журналах. Более того, зная отношение партии к Зощенко и его «творчеству», Ленинградский горком (тт. Капустин и Широков), не имея на то права, утвердил решением горкома от 28.I. с.г. новый состав редколлегии журнала «Звезда», в который был введен и Зощенко. Тем самым Ленинградский горком допустил грубую политическую ошибку. «Ленинградская правда» допустила ошибку, поместив подозрительную хвалебную рецензию Юрия Германа о творчестве Зощенко в номере от 6 июля с.г.
Управление пропаганды ЦК ВКП(б) не обеспечило надлежащего контроля за работой ленинградских журналов. ЦК ВКП(б) постановляет:
- Обязать редакцию журнала «Звезда», Правление Союза советских писателей и Управление пропаганды ЦК ВКП(б) принять меры к безусловному устранению указанных в настоящем постановлении ошибок и недостатков журнала, выправить линию журнала и обеспечить высокий идейный и художественный уровень журнала, прекратив доступ в журнал произведений Зощенко, Ахматовой и им подобных.
- Ввиду того, что для издания двух литературно-художественных журналов в Ленинграде в настоящее время не имеется надлежащих условий, прекратить издание журнала «Ленинград», сосредоточив литературные силы Ленинграда вокруг журнала «Звезда».
- В целях наведения надлежащего порядка в работе редакции журнала «Звезда» и серьезного улучшения содержания журнала, иметь в журнале главного редактора и при нем редколлегию. Установить, что главный редактор журнала несет полную ответственность за идейно-политическое направление журнала и качество публикуемых в нем произведений.
- Утвердить главным редактором журнала «Звезда» тов. Еголина А. М. с сохранением за ним должности заместителя начальника Управления пропаганды ЦК ВКП(б).
- Поручить Секретариату ЦК рассмотреть и утвердить состав редакторов отделов и редколлегии.
- Отменить решение Ленинградского горкома от 26 июня с.г. о редколлегии журнала «Звезда», как политически ошибочное. Объявить выговор второму секретарю горкома тов. Капустину Я. Ф. за принятие этого решения.
- Снять с работы секретаря по пропаганде и заведующего отделом пропаганды и агитации Ленинградского горкома тов. Широкова И. М., отозвав его в распоряжение ЦК ВКП(б).
- Возложить партруководство журналом «Звезда» на Ленинградский обком. Обязать Ленинградский обком и лично первого секретаря Ленинградского обкома и горкома тов. Попкова принять все необходимые меры по улучшению журнала и по усилению идейно-политической работы среди писателей Ленинграда.
- За плохое руководство журналом «Ленинград» объявить выговор тов. Лихареву Б. М.
- Отмечая, что журнал «Звезда» выходит в свет со 591 значительными опозданиями, оформляется крайне небрежно (обложка имеет неприглядный вид, не указывается месяц выхода очередного номера), обязать редакцию «Звезды» обеспечить своевременный выход журнала и улучшить его внешний вид.
- Возложить на Управление пропаганды ЦК (т. Александрова) контроль за выполнением настоящего постановления.
- Заслушать на Оргбюро ЦК через 3 месяца отчет главного редактора «Звезды» о выполнении постановления ЦК.
- Командировать т. Жданова в Ленинград для разъяснения настоящего постановления ЦК ВКП(б).
Иван Толстой: Принятое 14-го августа 46-го года Постановление было доведено до сведения трудящихся в двух докладах секретаря ЦК Андрея Жданова – на собрании партийного актива и на собрании ленинградских писателей. Мишенью постановления были Анна Ахматова, Михаил Зощенко, но не только они – вся литература серебряного века, а также эсер Савинков, украинский романист Винниченко, группа «Серапионовы братья» и – совсем свежий для тех дней пример – пародийное «Возвращение Онегина» Александр Хазина.
Жданову в идеологической вакханалии послевоенных лет отводилась особая роль. Сталин назначил его политическим убийцей, чьими устами следовало произнести все те проклятья, что рождались в кабинете вождя, от постановления к постановлению, с прицелом от одной запуганной группы интеллигентов – к другой. И сила заклинательных слов была впечатляюща. Жданов сделал свое дело. После его скорой смерти его именем были названы города и колхозы, районы и предприятия. В Ленинграде ждановским стало главное учебное заведение – гордость, Университет.
Вот как эмоционально говорил об этом четверть века назад профессор Ефим Григорьевич Эткинд, из Ленинграда изгнанный во Францию. Архив Радио Свобода.
Ефим Эткинд: Ленинградский университет, один из великих университетов мира, носит имя Андрея Жданова – ЛГУ имени Жданова. Подумать только – университет Менделеева и Веселовского, Жирмунского и Ухтомского, Тарле и Григория Александровича Гуковского, Берга и Эйхенбаума назван именем не слишком грамотного погромщика, того самого заплечных дел мастера, который совершал публичные казни писателей, музыкантов, режиссеров и который ничуть не скрывал своего пристрастия к партийному террору.
Цитата: «Насквозь гнилая и растленная общественно-политическая и литературная физиономия Зощенко. Он, никого и ничего не стесняясь, публично обнажается, он не хочет перестраиваться и пусть убирается из советской литературы. В советской литературе не может быть места гнилым, пустым, безыдейным и пошлым произведениям». Вторая цитата: «Анна Ахматова является одним из представителей этого безыдейного реакционного литературного болота. До убожества ограничен диапазон ее поэзии. Поэзии взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и моленной. Не то монахиня, не то блудница, а вернее блудница и монахиня, у которой блуд смешан с молитвой».
Третья цитата: «Задача советской литературы заключается не только в том, чтобы отвечать ударом на удары против всей этой гнусной клеветы и нападок на нашу советскую культуру, на социализм, но смело бичевать и нападать на буржуазную культуру, находящуюся в состоянии маразма и растления».
И, наконец, последняя цитата: «Нам ли низкопоклонничать перед всей иностранщиной и занимать пассивно-оборонительную позицию?».
Эта брань и составляет содержание ждановщины. Или, иначе говоря, сталинской культурной политики. Три-четыре куцых фразочки, имитирующих идеи. Чем этих фразочек меньше, и чем они примитивнее, тем быстрее и легче их усваивали простодушные обыватели.
Во Франции готовятся судить Клауса Барби – бывшего начальника лионского гестапо. Он отправлял на смерть людей, пытал заключенных, калечил их. Но ведь и Жданов калечил людей. Если не всегда физически, то уж духовно-то, во всяком случае. Из двухсот миллионов большинство читало его брошюру, наверное, с сочувствием. Что же это, в самом деле, мы тут будем «кровь на рыле, топать к светлому концу», как потом говорил Александр Галич, а эти Зощенки, да Ахматовы нас же поливают помоями. Все они продались ЦРУ, а живут лучше нашего: ездят в дома творчества и поликлинику свою имеют, а еще недовольны.
Жданова не только не собираются судить, но его именем назван Ленинградский университет.
Иван Толстой: Сегодняшний соредактор журнала «Звезда», критик Андрей Арьев, связывает Постановление 46-года с событиями более ранними, относя замах идеологического кулака к довоенным временам.
Андрей Арьев: В 1936 году, конечно, трудно было предугадать, что через 10 лет будет такое общероссийское, общесоюзное и, даже, можно сказать, общемировое Постановление. Но, тем не менее, если приглядеться к тактике советских властей, то можно было кое-что понять уже в 1936 году. В 1934-м погиб Киров, к власти пришел Жданов. К 1936 его позиции в Ленинграде уже более или менее утвердились, и он начал действовать. Как раз в январе 1936 года в «Правде» была опубликована статья, одна из первых погромных статей, череда которых последовала дальше, «Сумбур вместо музыки».
И вот первыми отреагировали в Ленинграде. В марте 1936 года состоялась череда собраний в Союзе писателей, на которых громили всего-навсего одного человека, как ни странно. Но это была, действительно, такая пробная история. Выбрали совершенно невинного, тихого, недавно появившегося в Ленинграде писателя, приехавшего из провинции, Леонида Добычина. Писатель, действительно, высочайшего класса и мастерства. Но тогда это было мало кому ясно. Писателя беспартийного. И вот его громили на череде собраний. Несколько собраний было в Союзе писателей. Громили его как формалиста и как натуралиста. Все это было совершенно не связано друг с другом. Но, тем не менее, установка была понятна. Она была испробована еще давным-давно и исходила из положения Ленина, который еще в 1905 году в известной своей статье «Партийная организация и партийная литература» угрожал: «Долой писателей беспартийных, долой писателей сверхчеловеков». И дальше говорил вещи вполне банальные о том, что писатель не может жить и быть свободным от общества. Вещь совершенно банальная, но из нее следовали выводы довольно-таки угрожающие. Потому что если ты не свободен от общества, то, следовательно, ты должен ему подчиниться. А это общество подчиняется партии. Долой писателей беспартийных. Таким образом, ты должен был признать правоту того, что ты являешься рабом и заложником этой системы, якобы общественной, а на самом деле, системы диктатуры пролетариата, диктатуры одной партии. И вот на примере Добычина очень хорошо было продемонстрировано, что такое эта диктатура. Бедный писатель, который после этих чисток и погромов просто исчез, в самом буквальном смысле: он куда-то ушел и не вернулся. По всей видимости, он покончил с собой.
Карьера Жданова на этом не прекратилась, и он понял, насколько могущественной является эта идеология, власть слова совершенно пустого, не важного, но, тем не менее, оказывавшаяся очень существенной.
Вообще, нужно понять одну, на мой взгляд, очень важную вещь, что для большевиков, в первую очередь, как раз и было важным слово. Они исповедовали материализм, но на деле были самые заскорузлые идеалисты. Идеалисты самого худшего толка, против которого они, вроде бы и боролись. Об этом говорили лучшие из них и талантливейшие, как Владимир Маяковский, который написал перед смертью:
Я знаю силу слов, я знаю слов набат,
Они не те, которым рукоплещут ложи,
От слов таких срываются гроба
Шагать четверкою своих дубовых ножек.
Совершенно поразительно про дубовые ножки гробов. Ведь скоро эти гробы, не хуже шекспировского Бирнамского леса, зашагали и на Маяковского, и от Кремля все это шагание гробов продолжалось достаточно долго. И Ленин, в первые же дни, когда большевики захватили власть, издал специальный указ об ограничении демократических свобод, об ограничении печати. Как всегда, говорил, что это нечто временное. Но, как известно, именно временное и было наиболее постоянной категорией в советское время – временные трудности, временные ограничения свобод, и так далее. Под этим знаком временности некоторые временщики прожили до конца своих дней. Так что определенная внутренняя связь, связанная с внутриполитической системой и более широкая философская между обоими этими Постановлениями, несомненно, была.
Иван Толстой: Мы попросили специалиста по политической истории ХХ века Юлию Кантор поместить Постановление 46 года в послевоенный контекст.
Юлия Кантор: Говоря о политическом контексте, в какой вошло Постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», нельзя забыть именно о послевоенной атмосфере в городах, в стране и, особенно, в Ленинграде, освободившемся от блокады, потерявшем половину своих жителей. Возвращаются эвакуированные, и в это время возникает то, что называлось когда-то «синдромом войны 12-го года», когда наши солдаты, наши военные возвращались из Франции, надышавшись воздухом свободы и имея возможность сравнить, как живут здесь, и как живут там. Там - за рубежом. Естественно, что в освобожденных странах было видно, насколько лучше там живут люди, чем в посткоммунистической советской России. С такими рассказами фронтовики приходили к своим семьям, на свою работу, на свои предприятия. Естественно, это не могло не обсуждаться, а, соответственно, не могло не приниматься к вниманию коммунистическими властями, которые должны были что-либо противопоставить этому или как-то заглушить, в том числе, и эти впечатления. И, в этом смысле, Постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», касавшееся Ахматовой и Зощенко, касавшееся, по сути, не только писательской организации, но и всей интеллигенции, имело поводом, помимо того чтобы приструнить литераторов, как носителей духовности, но и дать набатный звонок обществу, объяснив ему внятно, что никаких послаблений режима после войны все равно не будет и что репрессии будут, и что с инакомыслием будут бороться по-прежнему. Власть совершенно внятно сказала об этом именно в Ленинграде, городе наиболее пострадавшем от войны, который всегда этой властью был нелюбим. И Постановление, по сути, явилось хоть и не запланированной, быть может (этого мы никогда не узнаем, поскольку документов на этот счет вроде бы нет), но все же предтечей дальнейших политических процессов, которые захлестнули страну в последующие годы. Это и «Ленинградское дело», и дело «безродных космополитов», и последнее прижизненное сталинское «Дело врачей». И, в этом смысле, власть еще и смотрела, насколько самортизирует общество, насколько согласится вздохнувшее свободно послевоенное общество с попытками режима себя же самого приструнить. И увидело что да, общество совершенно не изменилось и готово воспринимать эту политическую линию и в дальнейшем.
Иван Толстой: Кто был реальным автором Постановления?
Андрей Арьев: Подготавливали его в недрах ЦК. Сейчас называют каких-то конкретных критиков, но, на самом деле, возможно, они тоже участвовали в этом как нанятые рабочие лошади, но само по себе постановление подготавливали Жданов, Александров и Еголин (зам начальника управления пропаганды ЦК ВКП(б), которого, после Постановления, когда редколлегия журнала «Звезда» будет разогнана, поставят руководить этим журналом.
Иван Толстой: Еголину, москвичу, приходилось еженедельно ездить из Москвы в Ленинград – присматривать за журналом – и на той же неделе возвращаться в столицу обратно. Так продолжалось в течение 4-х месяцев. Наконец, «Звезде» был найден постоянный редактор – критик Валерий Друзин. Сам Сталин позаботился о комфорте руководителя «Звезды» и, среди дел государственной важности, нашел время для такой бумаги.
Диктор:
СОВЕТ МИНИСТРОВ СССР
РАСПОРЯЖЕНИЕ
Москва, Кремль
1. Увеличить редакции журнала "Звезда" лимит персональных окладов на один оклад.
2. Установить главному редактору журнала "Звезда" т. Друзину В. П. персональный оклад в размере 3750 рублей в месяц.
3. Обязать Министерство автомобильной и тракторной промышленности поставить в III квартале 1951 г. Главполиграфиздату при Совете Министров СССР для редакции журнала "Звезда" одну легковую машину "Победа" за счет резерва Совета Министров СССР.
4. Установить лимит расхода бензина для одной легковой автомашины редакции журнала "Звезда" в размере 200 литров в месяц за счет фонда Главполиграфиздата при Совете Министров СССР.
Председатель Совета Министров Союза ССР И. СТАЛИН
Иван Толстой: Комментирует Андрей Арьев - сегодняшний редактор «Звезды»
Андрей Арьев: Вы знаете, самое пикантное в этой истории то, что никакой машины «Звезда» не получает. Действительно, так получается у них, что пряников в этой распорядительной системе изготавливают много меньше, чем кнутов. И достаются эти пряники, как правило, всем этим погонщикам, тем, кто в руках кнуты и держит. Не получил журнал «Звезда» машины. Все это Постановление, конечно, является идеальной иллюстрацией к гению Гоголя, это просто начало «Мертвых душ», где два мужика спорят о том, доедет ли колесо брички, в которой сидит Чичиков, до Казани или только до Москвы. 200 литров бензина - это просто восхитительно. Было рассчитано, что до Москвы, может быть, можно было доехать из Ленинграда, а до Казани уже ни в коем случае. Дальше, чем до Москвы, никому добираться было не положено.
Иван Толстой: А как представлена эта погромная история в музее второй героини Постановления – Анны Ахматовой? Рассказывает директор Ахматовского музея в Петербурге Нина Попова.
Нина Попова: Для нас важнее эта история, увиденная глазами Ахматовой, в ее причинно-следственной связи событий. Для нее это связано было с визитом Исайи Берлина, сэра Исайи, как его будут называть уже в 60-е годы, который был здесь в конце 45-го – начале 46-го. Собственно, она-то рассматривала ждановское Постановление как своего рода наказание за ее несанкционированное властями свидание с иностранным гостем, что было уже невозможностью в жизни человека в послевоенном Ленинграде. Поэтому, мне кажется, что никаких новых документов, за последние 10 лет, пожалуй, не появилось.
Когда-то Андрей Юрьевич Арьев сделал блистательных доклад, объясняя историю возникновения этого Постановления некоей вокруг Кремля, вокруг Сталина партийной борьбой двух людей – Жданова и Маленкова. Это были как бы две партийные фракции и, в зависимости от того, кто перетянет, на того должно было пасть милостивое внимание вождя, и расклад отношения Сталина зависел от того, кто из двух этих партийных лидеров в этом противостоянии победит. Победил Жданов, победил, именно проведя эту акцию с ленинградскими писателями, эта акция получила резонанс, она имела успех и, поэтому, партия Жданова в Кремле победила. Мне кажется, что это правильно. Потому, что у истории Постановления, связанного как с именем Ахматовой, так и с именем Зощенко, как у конуса есть несколько срезов. Один - это тот наверху, точечный, когда вокруг Сталина начинается внутрипартийная колготня. Кто победит, получив внимание вождя. И другой срез - это жизнь Ахматовой с какими-то событиями, развитием этих событий. Все это надо сопрягать. Конечно, все это сложно, все это такой закрученный и продуманный механизм, как в Кремле, так и в Смольном, как в Москве, так и в Ленинграде. Ударило по известному нам кругу людей. Конечно, за этим стояли какие-то кремлевские игры, которые были очень органичны для того времени.
Иван Толстой: В чем находила Анна Андреевна духовные силы, чтобы преодолеть эту драму?
Нина Попова: Я думаю, что это было пережитое ею тогда ощущение некоей свободы духа. Этот приезд Берлина и возможность понимания друг друга. Человек, которого она называла гостем из будущего, но ведь этот гость из будущего в ее поэзии появляется очень давно, еще в молодости. Это как бы обращение к тому человеку, который станет ее читателем, понимающим с абсолютной полнотой замысел ее поэзии и смысл ее мира. Это будет, вероятно, молодой читатель. Она всю жизнь жила с этой верой и надеждой, что появятся люди, которые могут стать такими гостями из будущего с абсолютным пониманием. Абсолютное понимание она услышала в своем диалоге с Исайей Берлиным. Может быть, потому, что оба они воспитаны были классической русской литературой, русской культурой 19-го – начала 20-го века и потому, что он человек, все-таки, проживший в свободном мире и ощущавший себя свободным человеком. Мне кажется, что это очень много ей дало. Потому что за это можно было и пострадать. За это можно было и пережить то, что происходило вокруг нее в 46-м, начиная с августа. Я думаю, что и как женщина, и как человек, и как поэт она подпитывалась этой встречей, и это давало ей силы противостоять.
Иван Толстой: Вот, что вспоминал об этом историческом визите 45-го года философ и эссеист сэр Исайя Берлин.
«Затем Ахматова прочла по рукописи «Реквием». Она остановилась и начала рассказывать о 37-38 годах, когда и муж и сын ее были арестованы и сосланы в лагерь. О длинных очередях, в которых день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем женщины ждали вестей о мужьях, братьях, сыновьях, ждали разрешения послать им передачу или письмо. Но новостей никогда не было. Она говорила совершенно спокойным, бесстрастным тоном, иногда прерывая свой монолог замечаниями вроде: «Нет, я не могу, все это бесполезно. Вы живете в человеческом обществе, в то время, как у нас общество разделено на людей и… И даже теперь».
К этому времени было, мне кажется, три часа утра. Она не подавала никакого знака, что мы надо уйти. Я же был слишком взволнован и поглощен, чтобы сдвинуться места. Я стал умолять ее позволить мне записать «Поэму без героя» и «Реквием». «Не нужно, - сказала она, - В феврале должен выйти томик моих избранных стихов. И все это уже есть в корректуре. Я пошлю вам экземпляр в Оксфорд».
Как мы знаем, партия судила иначе, и Жданов выступил с публичными поношениями Ахматовой, назвав ее полумонашенкой-полублудницей. Выражение, которое он не полностью выдумал. Эти обвинения были частью более широкой кампании, направленной против формалистов и декадентов. И против двух журналов, в которых печатались их произведения».
Иван Толстой: Смысл сближения в одном постановлении фигур Ахматовой и Зощенко объясняет Юлия Кантор.
Юлия Кантор: Ахматова – утонченная врагиня режима, такой осколок старого времени, не покорившаяся, не до конца раздавленная, и Зощенко – демократический, практически пролетарский писатель, обо всех и для всех, не претендовавший на элитарного читателя, казалось бы, и любимый простыми советскими гражданами, как говорили тогда. И, тем не менее, их имена стояли рядом. В этом тоже важный политический подтекст. Такие разные литераторы и такая одинаковая идеологическая кара. Получалось, что в любой зазор между существованием лирики Ахматовой и прозы Зощенко тоже опасно было попадать. Потому что между этими полюсами тоже невозможно было быть угодным власти.
Александр Володин, знаменитый ленинградский драматург рассказывал мне когда-то, что он помнит, как происходило собрание в ленинградской писательской организации, когда, прямо скажем, издевались над Зощенко. Зощенко, на вопрос английских студентов, приехавших в Ленинград, согласен ли он с критикой в свой адрес, ответил, что не согласен. И, естественно, это стало поводом для продолжившихся разборок. И вот Александр Володин вспоминал, что Зощенко говорил долго, нервно и закончил свое выступление так: «Мне не надо вашего сочувствия. Дайте мне спокойно умереть». И покинул трибуну. И в гробовой тишине зала раздались аплодисменты. Аплодировали два человека. Писатель Израиль Меттер и молодой драматург, только что вернувшийся с фронта, Александр Володин.
На самом деле, в этой тишине раздался еще один голос, голос Константина Симонова, любимого всей страной за военную лирику, за «Жди меня» и за очень многое другое, за «Дороги смоленщины». И Симонов очень спокойно сказал: «Ну вот, еще два товарища присоединили свой голос к английским буржуазным сынкам». Симонов был прислан в Ленинград, чтобы надзирать за тем, что происходит в ленинградской писательской организации. Не случайно, видимо, Симонов, еще и потому, что он был народным кумиром и должен был одно, то есть самого себя, противопоставить другому, то есть неудобному, нежеланному, непризнанному властью.
Иван Толстой: О выборе Михаила Зощенко в качестве кандидата на политическую казнь размышляет Андрей Арьев.
Андрей Арьев: Зощенко был, конечно, перед войной и во время войны, может быть, самым известным и популярным писателем советской поры, не только в Ленинграде, но и во всей России. Он известен был и у нас, и за границей. И что замечательно – он был популярен как среди самых простых, даже необразованных слоев населения, так и среди очень высокоодаренных. Потому что его мастерство было изумительным, и оно действовало на любые слои населения. Так что это был просто самый популярный писатель из всех возможных, живших в Советском Союзе в 1946 году. Те методы, при помощи которых изничтожались эти писатели, были действительно поразительные. И публично обозвать Анну Андреевну Ахматову взбесившейся барынькой, мечущейся между будуаром и молельной, это был уже верх разнузданности. Так же, как называть Зощенко пошляком и подонком литературы. Все эти слова были в этих докладах.
Иван Толстой: Можно ли связывать арест ахматовского сына Льва Гумилева с постановлением 46 года. То есть, допустимо ли говорить что то, что миновало Ахматову в пенитенциарном смысле, набросилось на ее сына?
Нина Попова: Мне кажется, что многие нити ведут к аресту Льва Николаевича 6 ноября 1949-го. В том числе, конечно, и эта история. Но я думаю, что и Ленинградское дело, которое сало разворачиваться в городе с августа 49-го, как только эта машина закрутилась, то взяли всех повторников в этом городе. А в этом смысле, Лев Николаевич тоже был повторником. Я думаю, что этот контекст – Лев Гумилев, как человек, попавший в историю Ленинградского дела, и эта нить тоже была, но с другой стороны. Во время пыток его спрашивали, первое обвинение, которое он слышал, это подтвердить, что мать была шпионкой в пользу Англии. Что она встречалась с английским шпионом. Имелась в виду встреча с Берлином. Значит, это проигрывалось в сознании тех людей, как повод для ареста, для того, чтобы в очередной раз Льва Николаевича ожидали какие-то годы заключения.
Иван Толстой: А почему вообще удар был направлен именно на «Звезду» и «Ленинград». Чем был обусловлен такой выбор?
Андрей Арьев: Да вообще-то очень просто – потому что в Ленинграде больше журналов и не было. Было всего два журнала. На большее не хватало ни материала, ни материи, бумаги. Действительно, ведь в век торжества материализма материя имела тенденцию как-то исчезать. Оставался один тяжелый дух камлания и шаманства. Как ни страшно это прозвучит, этот дух оголтелого идеализма, позволяющий в черном видеть белого и наименовать черное белым и белое черным, абсолютно явственно прозвучал в этом докладе. Абсолютно беззастенчивом. Рассказ Зощенко «Приключения обезьяны», который перед этим был напечатан в журнале «Звезда», там было абсолютно громогласно объявлено, что, якобы, содержанием этого рассказа является то, что обезьянка, которой неохота жить на воле среди людей, возвращается к себе в клетку и считает жизнь в клетке лучше, чем жизнь среди людей. Ведь только что, в предыдущем номере, был напечатан этот рассказ, где эта обезьянка после того, как зоопарк был разбомблен, убежала из клетки, она путешествует по городу и, в конце концов, оказывается в руках у мальчика, который хочет сделать из нее почти что человека. Во всяком случае, ласково к ней и хорошо относится, и никуда она, ни в какой зоопарк не убежала. Просто на глазах у всех сказать, что содержание было прямо противоположным. Я уж не говорю об Ахматовой, о том, что она была обвинена в стихотворении, якобы только сейчас написанным, и Жданов, совершенно не стесняясь, цитирует, что Ахматова сейчас пишет:
«Все расхищено, предано, продано…»
Это стихотворение 21-го года. Поразительно, это одно из самых светлых стихотворений Ахматовой. О чем же еще можно было писать в 21 году, во время военного коммунизма, хотя сами большевики не отрицали это разрухи, того, что все расхищено и продано. Но ведь заканчивается это стихотворение одним из самых замечательных и самых светлых ее прозрений, которые были, может быть, на руку этой власти:
И так близко подходит чудесное
К развалившимся грязным домам,
Никому, никому не известное,
Но от века желанное нам.
Это «от века желанное нам» было все перемазано и замарано. И все это благодаря напору слов, бессмысленно веря в то, что при помощи слов можно все что угодно сделать, особенно в России, где склонны верить разным иллюзиям, мечтам и мерам. На этом, собственно говоря, и держалась советская власть, на этом, самом грубом, самом никому не нужном идеализме, на вере в слово.
Иван Толстой: Как после постановления 46-го года складывались отношения Анны Андреевны с ее товарищем по несчастью Михаилом Зощенко?
Нина Попова:
Она ведь сильнее была в своих реакциях и понимании того, что происходило, чем Зощенко. Она - женщина удивительная. Они встречаются с Зощенко на какой-то ленинградской улице, и там получается, что Зощенко уже знает, а она еще нет. И когда Зощенко спрашивает: «Что же делать, Анна Андреевна?». «Терпеть надо, Мишенька, терпеть». И она же терпела. Смотрите, до ареста сына она как-то очень мужественно и осознанно этот крест свой несла. Там же еще была ситуация, что в записных книжках Ахматовой обозначена. Первый месяц она должна была каждый день подходить к окну своей комнаты в Фонтанном доме, на скамейке в саду сидел некто из НКВД, которому она демонстрировала, что она жива. То есть, было поставлено условие, чтобы она себя не уморила, пережив это Постановление. И она себя не уморила, у нее были силы пережить этот месяц, когда не было карточек. Когда приносили апельсины и шоколад, а ей просто нечего было есть. Вели себя с ней, как будто бы она была больная. А она была просто голодная. Мне кажется, что ее реакция была как-то осознаннее. Она понимала, что происходит, и адекватно на это отвечала. А вот в 49-м, когда арестовали Леву, вот это для нее, с моей точки зрения, было таким ударом, после которого она, уже пройдя необходимость создания цикла, посвященного дню рождения Сталина, с трудом поднималась. В каком-то смысле, они добились своего. Это был человек, который ощутил горечь поражения, они заставили ее написать этот цикл стихов и публиковали его весь 50-й год, разделив его на три части, в журнале «Огонек». Здесь вот меру своего унижения, и бессмысленного притом, потому что ее стихи не освободили Леву и никакого не возымели результата в ее борьбе за освобождение сына, но унижения ее, повергнувшее ее к ногам тирана, этого они добились. И она это тоже понимала. И мне кажется, что это другая Ахматова. Та, которую мы знаем по фотографиям конца 50-х годов – начала 60-х это такая располневшая, обрюзгшая внешне. Это все результат, как она писала после ареста Левы, двух месяцев в холоде и голоде до 19-го декабря 49-го, пока она не написала это цикл стихов, посвященных Сталину.
Иван Толстой: Ждановщина. Этим словом несколько десятилетий называли ту атмосферу идеологического погрома, что жила в Ленинграде, когда никакого Жданова уже не было и само Постановление в советских школах не изучали – текстуально, по крайней мере, к нему не обращались. О ждановщине размышляет Ефим Григорьевич Эткинд. Архивная запись.
Ефим Эткинд: Разве не ждановщина – писательский и даже всенародный суд над Пастернаком в 58 году, и поношение книг Солженицына теми, кто их в глаза не видал, в 72-м? Или выступление свидетелей обвинения по делу Иосифа Бродского в 62-м, по схеме: стихов его я не видел, но знаю, что он вредный, упадочный и антисоветский поэт?
30 лет, как нет на свете Сталина. 35 лет, как умер Андрей Жданов. А дело, созданное ими обоими, живет. Жданов живет не только в названии Ленинградского университета, но и в разгроме альманаха «Метрополь», и в травле Георгия Владимова, Владимира Войновича, Василия Аксенова, Семена Липкина, Инны Лиснянской, Евгения Попова, множества других. Жданов живет в принудительной эмиграции на Запад писателя Виктора Некрасова, художника Павла Бунина, виолончелиста Ростроповича, шахматиста Корчного, историка Каждана, танцора Нуреева.
А в исторической энциклопедии, в 1964 году, знаете, что об Андрее Жданове сказано? А вот что. «Занимаясь вопросами идеологической работы, принимал непосредственное участие в разработке и принятии (да, да «принимал в принятии»!) ряда решений по вопросам идеологии и культуры в области музыки и литературы, которые содержали некоторые субъективистские оценки с позиций культа личности Сталина».
Какая изумительная формула! Так же можно, вероятно, сказать и о Малюте Скуратове: принимал непосредственное участие в дроблении челюстей и в принятии ряда решений по вопросам, которые содержали некоторые субъективистские оценки пытаемых и казненных с позиций культа личности царя Ивана Васильевича.
Иван Толстой: Мы поинтересовались, что же знают о всей этой истории петербуржцы. Наш корреспондент Александр Дядин задавал вопрос: чем было вызвано Постановление 46-го года и против кого оно было направлено?
Тогда, по-моему, Сталин Фадеева восстановил председателем Союза писателей, и были как раз Ахматова, Зощенко и Пастернак, по-моему. Они, мне кажется, не показывали, как в то время считали, руководящую роль партии.
Я, вообще, филолог по образованию. Я в курсе, я слышала, но точную информацию вам дать не могу. Молодежь сейчас плохо осведомлена.
Это были умные, очень грамотные, образованные и культурные люди. А движение против них было естественным со стороны людей с не очень высоким уровнем культуры. Власть, управляющая культурой, не понимала такого уровня художественных произведений, и, поэтому, завидовали и отрезали. Это была зависть не к произведениям, а к культуре. К тому, что они могут, а мы не можем. То же самое касалось и Пастернака потом.
Трудно даже сказать, против кого. Против всей нашей интеллигенции. Это была определенная политика. Власти всегда необходимо быть властителем душ и сердец. А интеллигенция является носителем каких-то других мнений. Соответственно, необходимо было людей поставить на свое место. И их ставили.
Власть, мне кажется, не мстит, власть делает то, что ей нужно, и то, что ей удобно. А за что может быть гонение? За то, что человек пытается сказать чуть-чуть правды. Зощенко я хорошо знаю. А с остальными хуже знаком. Они, по каким-то причинам, не устраивали власть.
Не могу сказать. Я в 46-м году только родилась. Я, например, против теперешней власти. Сейчас наркомания, проституция. Пенсионеров вообще поставили на колени. Тогда было лучше.
Наверное, не до литературы было, надо было страну восстанавливать после войны. Хотя у Ахматовой были вещи, посвященные блокаде, насколько я помню. И какое-то особое гонение на нее по этому поводу вряд ли могло быть. А вот по поводу Зощенко и Пастернака… Может, по их творчеству решили проехаться таким способом. Тем более, журналы вольные, в то время, это, считай, оппозиционные. Думаю, что поэтому.
Думаю, что в то время мало уделяли внимания таким известным людям. Заняты были совсем другим. Я думаю, что только поэтому.
Очень трудно на это ответвить. Потому как в тот период времени, вероятно, это было малоизвестно.
Не знаю. Не слышал об этом постановлении.
Никому не нравился свободный дух. А, может, против евреев, в какой то степени. А чем они так пугали власть? Так народ-то от них будет умнеть.
Зощенко писал нашу жизнь. Все как оно есть, все описывал. Я отдыхал в Сестрорецке, там на могиле всегда цветы. У нас, если начнут писать правду, то все - ты уже не наш, не нужен.
Иван Толстой: Постановление повлияло не только на атмосферу внутри страны. И судьба русской эмиграции оказалась в зависимости от этого документа. Рассказывает Андрей Арьев.
Андрей Арьев: 14 июня 1946 года был издан специальный указ Президиума Верховного Совета СССР в восстановлении в гражданстве СССР подданных бывшей Российской Империи, а также лиц, утративших советское гражданство, проживающих на территории Франции. Особенно к Франции было большое внимание. Действительно, там была наиболее важная часть первой русской эмиграции. И уже осенью 45-го года были позваны в посольство и Бунин, и другие деятели. Особенно надеялись на Бунина, лауреата Нобелевской премии. И Бунин действительно приходил в посольство, беседовал с Богомоловым, был даже на приеме. Но потом очень трогательно рассказывал о том, что он уже было взял рюмку, уже взял бутерброд с икрой, но когда Богомолов поднял тост за Сталина, то Бунин рюмку опустил и говорит, что только успел надкусить бутерброд и положил его на место. Получается, действительно, чистый Зощенко. У него, помните, надкус сделала и положила на место? Так вот, Иван Алексеевич тоже надкусил бутерброд в советском посольстве, но не стал пить за Сталина и отложил его.
В это время, после этого Постановления, многие все-таки взяли советские паспорта, в том числе, очень видные люди, очень видные писатели, например, Алексей Ремизов. Многие просто уехали в Россию. Но, тем не менее, когда стало понятно, что в России снова делается, а стало всем это понятно из этого Постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград», то в среде писателей произошел резкий раскол. Из Союза ушли Адамович, Вадим Андреев, Вера Бунина, Газданов, Тэффи. А потом, через несколько дней, ушел оттуда и Бунин. Так что начался большой раскол. И, хотя на посулы советские не все подались, но, в общем-то, эмиграции был нанесен большой урон. А если бы не было это столь хамским и грубым Постановлением, в 46-м году, может быть, заманено было бы в Россию гораздо большее количество писателей. Может быть, и Бунин приехал бы в Россию. Во всяком случае, он, так же, как и Георгий Иванов, в 46-м году прекратил всякие отношения с советским посольством, к осени 46 года все надежды русской эмиграции на то, что на родине происходит какое-то возрождение, прекратились. И, таким образом, отразилось это Постановление на жизни русских писателей в Париже.
Иван Толстой: И последний вопрос директору Ахматовского музея Нине Поповой. Нина Ивановна, можно ли говорить, что после ХХ съезда и вплоть до выхода сборника «Бег времени», Постановление 46-го года как-то стало иссякать и, в результате, для Анны Ахматовой иссякло. Злая сила, яд этого Постановления постепенно, все-таки, иссякли, и она сравнялась в своих правах (или в своем бесправии) с прочими своими современниками в отношении Горлита, цензуры?
Нина Попова: Я думаю, что нет. Потому что, во-первых, она была тем человеком, который живет по всем законам старой культуры, той, классической… Как известно, оскорбляют публично, а извиняются в пределах сортира. Даже этого извинения она не получила. Оно ей было совершенно необходимо, хотя бы в какой-то форме. Пусть текст Постановления уходил из учебников по литературе в старших классах. И потом это была такая двойная норма. В кругу интеллигенции, в кругу людей, связанных с литературой, все понимали, что уже это Постановление опрокинуто решениями ХХ съезда, что это вынесено за скобки. Вынесено-то оно вынесено, в сознании этого круга людей, но, тем не менее, текст официальный не отменен. И я уж не говорю про то, что перед нею не извинились. И, как мне кажется, только 89-й год, когда это было отменено окончательно (Музей Ахматовой, созданный в 89-м), это тоже своего рода попытка властей Ленинграда извиниться и оправдаться перед неким общественным мнением не только внутри России, но и на европейском материке. Тогда это осознавалось как вещь необходимая. Доказать, что мы поняли, что это было для города такое темное пятно, мы от этого открещиваемся. И я думаю, что цензура, калечившая ее последний сборник «Бег времени», то же самое, была в таком же напряжении, может, меньше, чем в 52-м году, когда стали, впервые после Постановления, печатать ее переводы, но, тем не менее, она была в напряжении. Потому что, если убирать стихи Ахматовой 40-х годов, а печатать только любовную лирику в 64-м году… Ахматова же понимала, что это некая государственная тенденция представить ее по-прежнему поэтом, оставшимся в 10-х – 20-х годах, даже с ее очень тонким, психологическим анализом истории чувства, и попытка представить это как борьбу, противостояние высокого, плотского, возвышенного. Но не та Ахматова, которая была Ахматовой с конца 30-х, с 40-го года. Это не Ахматова в связи с историей России, с пониманием этой страны, с рассказом о своем поколении, с отношением к жизни своего поколения, которое в «Поэме без героя»… Духовная высота этого поколения Серебряного века, ее молодости, все-таки, там проявляется очень сильно. И поэма-то родилась, как своего рода желание представить их молодость, жизнь их духа, зачеркнутую советским образом жизни в конце 30-х, в 40-е годы, создавшим такое ощущение, что их всех и не было, никого не было. Вспоминать их нельзя было, печатать их нельзя было, заниматься изучением их творчества нельзя было. Поэма рождается как противостояние заплыванию этого озера духовной жизни, истории культуры, русской и петербургской, она вся заросла этой верхней ряской советского сознания. И это был такой ужас для Ахматовой, что начинается поэма просто на уровне поэтического текста, почти музыкально-интонационного. Представить себе, что они были. Почему все люди ее поколения так остро отозвались на поэму? Потому что там было самое главное – они были, они были так многогранны, так интересны, они были. И вот как бы такие фрагменты обозначения этого поколения, существующие в отрывках, буквально в мазках в «Поэме без героя», Петербург 13-го года, только для того, чтобы доказать, что они были. И ей это было важно.
